В семье никто не сомневался, что я продолжу военно-инженерную династию. Я занимал призовые места по математике и физике на районных и городских олимпиадах, выписывал журналы «Техника молодежи», «Авиация и космонавтика», «Крылья Родины», а еще раньше, во втором классе, прочел снятую с полки отца книгу «Теория реактивных двигателей», которую, как ни странно, усвоил и помню ее содержание по сей день. Короче, все шло к тому, что я стану военным инженером. Правда, была мысль поступать в Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище, но отец меня лихо от него отговорил: «Понимаешь, сын, войны будущего – это будут войны очкариков. Вот один такой очкарик, будучи оператором высокоточного оружия, легко уничтожит сотню двухметровых, как ты, десантников». Отец, глубоко разбираясь в технических вопросах, вообще обладал удивительным инженерным и философским складом ума и даром предвидения, это действительно так. Это был мой главный Учитель. Замечу, эти его слова про операторов высокоточного оружия, в том числе беспилотного, были сказаны более 40 лет назад. В десант, правда, я все же попал — став начальником Центра специального назначения беспилотных систем «Барс-Сармат», который приписан к 7-й гвардейской десантно-штурмовой Краснознаменной, орденов Суворова и Кутузова дивизии (горной). Для меня мужская гордость носить тельняшку ВДВ.
В конце 9 класса я неожиданно нашел в себе «гуманитарный вирус» – тягу к истории и литературе. Даже начал пописывать романтические рассказы в журнал «Юность». Также почувствовал интерес и к другому делу – политике и международным отношениям, вызвался читать перед занятиями всем старшеклассникам и учителям «политинформацию». Для ее подготовки я выискивал интересные материалы из дипломатических книг, мемуаров полководцев и государственных деятелей и даже с помощью «Радио Свобода» и «Голоса Америки», волны которых, как и многие другие подростки, я ловил, несмотря на глушение, с помощью массивной домашней радиолы. Выступая перед сверстниками и учителями, я осваивал науку публичного выступления, изобретал приемы аргументации своей позиции перед большой аудиторией, совершенствовал устную речь и учился великому искусству владения Словом.
После недолгих раздумий, куда пойти, я в итоге решил поступать в Московский государственный университет, и не куда-нибудь, а на международное отделение факультета журналистики. В то время это был настоящий «рассадник вольнодумства». Естественно, отец долго и безуспешно пытался меня отговорить. Будучи настоящим, убежденным коммунистом, он морщился при виде советских пропагандистов, чьи дети составляли основную массу студентов элитного международного отделения журфака.
Документы для прохождения вступительных экзаменов на международное отделение принимали только у юношей. Считалось, что девушка не может быть «журналисткой-международницей».
Поскольку я был сыном военного, поступить мне так просто не дали. «Срезали» на сочинении, сказав, что, мол, «не раскрыл тему». Что значит «раскрыть тему», знали только те, кто имел монопольное право зачислять на учебу детей «белой кости». Сын советского военнослужащего в эту элитную когорту, очевидно, не входил. Все остальные экзамены были устные, и сдал я их на отлично, но заветных полбалла мне для поступления не хватало.
Выручила спортивная кафедра. Кто-то, сейчас уж не помню, подсказал мне обратиться именно туда, поскольку на журфак спортсменов брали охотно. Во-первых, честь факультета на студенческих соревнованиях надо защищать, а во-вторых, по окончании можно было податься в спортивные комментаторы. Меня такая перспектива не прельщала, но поступить было надо, иначе бы я выглядел в глазах отца проигравшим. В общем, в сомнительном качестве «тупого спортсмена», не способного, «как все нормальные люди», сдать экзамены, я был зачислен на вечернее отделение факультета журналистики МГУ «с правом посещения дневного отделения». Отцу же я сказал, что сам решил подать документы на вечернее отделение, чтобы «осмотреться». Не знаю, поверил ли он мне.
На птичьих правах я стал посещать занятия вместе с испанской группой международного отделения.
По окончании спецшколы я неплохо изъяснялся по-французски и даже выиграл городской конкурс стихотворного перевода (в то время я увлекался поэзией Поля Верлена). Поэтому я твердо решил выучить именно испанский. Я знал, что в чужом для моей семьи мире международной журналистики мне никто помогать не будет. Как говорится в известной шутке: «Талантам надо помогать. Бездарности пробьются сами». Добиваться всего мне придется самому, а потому нужно владеть теми иностранными языками и знаниями, с которыми у меня будет больше маневра и меньше влиятельных конкурентов. Испанский – это почти вся Латинская Америка, а французский язык – это пол-Африки. Расчет, как показала моя дальнейшая жизнь, оказался верен.
Сдав две первые сессии на отлично, я получил право официально перевестись с вечернего отделения на дневное международное. На третьем курсе я стал факультативно посещать занятия итальянского языка. Там же – на третьем курсе – нам добавили в качестве обязательного предмета изучение языка одной из социалистических стран. Я выбрал чешский, хотя правильнее было бы взять сербский. Ровно через десять лет, находясь в воюющей Боснии по делам русских добровольцев, я многократно жалел о том, что не говорю на языке моих балканских братьев (впрочем, на войне язык учится быстрее, и уже скоро я перестал испытывать малейшие затруднения в общении с сербами).
На четвертом курсе меня попытались завербовать в КГБ. Некий «бархатный баритон» позвонил мне домой и вкрадчиво осведомился, не хотел бы я «связать себя с самой романтической профессией». Поняв, что к чему, и не откладывая в долгий ящик заманчивое предложение, я согласился встретиться с ним на следующий день у метро «Парк культуры».
Честно говоря, я действительно мечтал работать в разведке. Будущая жизнь рисовалась мне полной приключений и подвигов. Я был готов согласиться даже на нелегальную работу, осталось только уговорить на это мою несговорчивую жену.
Вскоре меня и мою молодую супругу Татьяну – студентку филологического факультета МГУ, родившую мне на третьем курсе сына, – пригласили в медицинский центр КГБ для прохождения осмотра и проведения различных психологических тестов. Я предупредил своего сладкоголосого вербовщика, что сразу после четвертого курса меня отправят на полугодовую стажировку на Кубу. Я жаждал получить хоть какое-нибудь задание по линии внешнеполитической разведки СССР, стать «нашим человеком в Гаване» и, наконец, принести своей Родине пользу.
Однако все вышло иначе. В Гаване про меня забыли вовсе.
Пробездельничав две недели, я решил заняться делом. Я договорился с руководителем гаванского отделения Агентства печати «Новости» о моем допуске к хранящимся у него подшивкам кубинских газет и приступил к их тщательному изучению. Анализируя практику работы американских спецслужб, сумевших обеспечить эффективное вещание своей радиостанции на Кубу, я собрал интереснейший материал и подготовил на его основе дипломную работу на тему «Психологическая война США против Кубы». Там же в Гаване на основе привезенного из Москвы материала я написал еще одну дипломную работу об оборонной политике Франции – «Парадоксы президента Миттерана». Военная политика, как я уже рассказывал, всегда меня интересовала и не отпускала даже на Острове свободы. На втором курсе МГУ я получил пропуск в так называемый спецхран Библиотеки иностранной литературы, где мог читать вырезки из французских газет и, несмотря на то, что был вынужден ехать в Гавану на стажировку, изменить своему выбору мировой истории войн и конфликтов не решился.
В Москву я вернулся в феврале 1986-го с огромной черной бородой, двумя дипломными работами и нетерпеливым желанием узнать, когда же мне выходить на службу в органы государственной безопасности.
«Органы» на мои звонки долго не отвечали. Наконец, «бархатный баритон» снял трубку и бесстрастно сообщил мне пренеприятнейшую новость. Оказывается, очередной генсек Юрий Андропов перед своей смертью завещал детей и зятьев сотрудников 1-го Главного управления КГБ СССР (внешняя разведка) на работу в это управление не брать и подписал соответствующий приказ о «борьбе с кумовством». Для меня эта новость была как гром средь ясного неба, как серпом по молоту. Мой тесть, полковник Комитета госбезопасности Геннадий Николаевич Серебряков, действительно служил в том самом главке, поэтому доступ в «контору» мне был перекрыт железобетонно. Мечта рушилась на глазах.
Защитив обе дипломные работы на отлично, сдав государственные экзамены и получив диплом с отличием об окончании престижного вуза и лучшее в стране гуманитарное образование, я оказался на улице без всякого распределения и перспективы. Редакция телепрограммы «Время», с международным отделом которой я в студенческие годы активно сотрудничал, от моих услуг была вынуждена отказаться.
Тогда, в поисках счастья, работы и возможности прокормить семью, я попытался устроиться в редакцию популярной молодежной газеты «Комсомольская правда». Я многих там знал, и меня помнили многие. Мой собеседник зачем-то перезвонил по параллельному телефону своему приятелю, работавшему в Комитете молодежных организаций (КМО) СССР, и сказал, что, прежде чем говорить о работе в «Комсомолке», мне надо пройти собеседование в этом самом КМО.
Что это за контора, я на тот момент не имел ни малейшего представления. И уж тем более не мог предположить, что именно с этой странной аббревиатурой и стоящей за ней еще более странной организацией будет связано начало моей жизни в большой политике.
